В Душанбе то ли заканчивается Болдинская осень, то ли начинается весна на Заречной улице. Тысячелетие, впрочем, определенно нынешнее. На видавшей виды «Чайке» колесит хореограф Джон – импозантно седеющий мужчина с грустным голосом и вкрадчивым лицом (таджикский композитор Далер Назаров, сочинивший музыку к «Лунному папе»). Хореографу стукнул сороковник. По этому поводу на задний диван лимузина взбирается с аккордеоном парочка поздравительных бомжей, а лобовое стекло коптят сорок юбилейных свечек. На другом конце города хореографа поджидают в танцевальном классе четыре бывшие подруги. Успокоив девушек, впервые узнавших, что их хореограф, оказывается, был на всех один, герой предлагает послушать старый граммофон, потанцевать, выпить винца и поговорить о философии. Чему оставшееся время все и предаются, перемежая первое с третьим и четвертое со вторым. Сексу не предаются: говорят, его уже западные прокатчики придумали, в оригинальном названии такого словечка не было.

Поют бомжи. Догорают свечи. В Душанбе, выбравшем между временами года, выпадает снег – очень красиво. Друг-поэт читает вирши. Барышни несут чушь и, что называется, «олицетворяют».

Та темпераментна, эта хороша, другая дура. Четвертая с характером: щеголяет в разноцветных туфлях, живет в строительном вагончике. О каждой герой вспоминает «моменты», составившие в фильме четыре романтических истории. На первую, где силу вечной страсти хореограф сравнивает с температурой поданного стюардессой кофе, зритель смотрит еще, широко разинув рот. Где-то на второй, когда Назаров упрыгивает в глубь аллеи, размахивая руками «аки птичка» в компании балетных нимф, зритель ломается. Нет, это не та ситуация, когда из-за чужого творчества становится так стыдно, так невыносимо, что, кажется, уже и хорошо. Наоборот: хорошо становится так сильно, что непонятно, как может быть по-другому вообще. Хорошо-морошо. Шахсе, так сказать, махсе. То есть Мохсен.

Мохсен Махмальбаф, без пяти минут иранский классик, снискал уже достаточно фестивальных лавров в 90-е, чтобы заботиться о таких пустяках, как разрушенный мозг зрителя. Его предыдущий «Кандагар», где на безногих детей падали протезы на парашютах, травмировал, вгонял в депрессию, но его еще можно было куда-нибудь «приткнуть». А вот «Секс и философию» провести по определенному киноведомству не получается. Сравнения с «лиричным одиночкой» Рустамом Хамдамовым, с которым и Махмальбаф, и Назаров даже похожи чем-то внешне, правильны, но недостаточны. Параджанова хватает на одну сцену, где девушку моют молоком. Голую. Бомжи с аккордеоном в «Чайке» – это, конечно, наш Анатолий Эйрамджан. Однако и без советских грузин с их маньеристскими мюзиклами, граммофонами, брегвадзами и розами в зубах здесь тоже никуда не денешься. Докопайтесь до «Таджик-фильма» – тоже попадете в точку.

Более или менее устойчивая почва под ногами начинается с персидской поэзии с ее символичной эротикой, розами, птицами, вином и обязательным эпикурейством.

Притом вычитывать в «Сексе и философии» нужно не желчного старика Хайяма, а скорей Хафиза или Саади. Но и здесь, как в калейдоскопе, узор меняется от малейшего движения руки. Так, хореограф покупает одной из гурий антикварный будильник, «принадлежавший Чехову», – и куда подевались ваши персидские миниатюры, спрашивается? Сюрреализм. Дезориентация центров зрительного и слухового (картина почти вся идет на русском, а русский у Махмальбафа – это нечто) восприятия была особенно показательной на показе фильма во время последнего ММКФ. Один из критиков, сидевший непосредственно перед вашим корреспондентом, весь фильм громко и демонически смеялся. Второй, ровно сзади, без устали повторял «какой позор», поначалу имея в виду явно режиссера, а потом упомянутого критика.

Кстати, есть еще одна дезориентация в отношении Махмальбафа, которую в последнее время любят акцентировать. То, что «Секс и философию» с вином и танцующими гуриями было невозможно сделать на родине режиссера в исламистском Иране, – истинная правда. Как правда и то, что в этой стране мракобесы преследуют и нападают на свободномыслящих людей. Но о личности Махмальбафа, правдолюба, человека резкого и неуживчивого, здесь тоже забывать нельзя.

При шахе наш смельчак сидел в тюрьме за нападение на полицейского, поддерживал исламскую революцию, сейчас пошел на показательную конфронтацию с властями, упаковал чемоданчик и удалился в странничество.

Он всегда любил социальных маргиналов, теперь полюбил и геополитических. Но прежде даже люди на отшибе вплетались у него в культурную ткань (как в лучшем его фильме «Цвет ковра»). А вот в «Кандагаре» и в «Сексе и философии» тема человеческой неприкаянности и дезориентации звучит намного более пессимистично. Почти отчаянно. Вряд ли одним «плохим Ираном» это можно объяснить.

В конечном счете, в «плохом Иране» за последние семь лет и без Махмальбафа сумела подняться новая киноволна, а восходящая звезда иранского кино Мохаммад Рассулов снял «Железный остров», где все в порядке и с оппозиционностью, и с маргинальностью, что делает теорию о «гонимом Махмальбафе» несколько сомнительной. Прекрасно, что в наших кинотеатрах появляются такие фильмы, как «Секс и философия». Но жаль, если наши дистрибуторы будут и впредь ограничиваться стареющими классиками иранского кино. Выйдет так же, как с китайцами: очень долго нашего зрителя кормили Чэн Кайге и Чжан Имоу, и лишь недавно обнаружилось, что весь мир давным-давно смотрит совсем другие фильмы.